Разбередили душу...

[robinhobb]

Эх, не могу... Держите меня кто-нибудь... Остапа понесло...

Драббл, ООС, банальное, розовое, сопливое, романтичное (сама себя боюсь)...но не могу удержаца...

Сцена: ПОСЛЕ ССОРЫ в книге "Золотой шут"(Да-да, после той самой ссоры (она же Большой Серьезный Разговор о Том, Что же, Собственно, Происходит??), которая вызывает у меня желание прибить Фитца чем-то тяжелым...надеюсь, не у меня одной. Надеюсь, кому-то это удастся)
Действующие лица:
Фитц - мрачный, угрюмый черноволосый болван средних лет приятной наружности.
Шут - гибкий изящный блондин с таинственным лицом, влюбленный по уши (примечание:похоже, не человек)


Никуда не деться мне.
и тропа обходит стороной
этот день, и дом, и белый подоконник
на котором чахнет без воды цветок.
я смотрю как он теряет
листья - в нити, в пыль. Чертополох
растить мне.
А чем он плох...
Не простить мне
то, что вижу в серых зеркалах.
Лезет старая чужая рифма - прах,
а сползают
слезы.
Он не любит. В сердце - страх.
Декорации? тогда уж просто
маски на стене
Улыбаются беззубо - это мне.
И затертый образ из папье-маше
Снова будит боль в моей душе.

У меня возникло ощущение, словно он меня ударил. Но он вдруг закатил глаза и повалился на пол. Несколько мгновений я стоял на месте, охваченный яростью и ужасом. Эда и Эль, зачем я затеял этот тягостный разговор? Раздираемый желанием уйти и броситься на помощь, несколько минут я злился и бездействовал. Мой единственный друг, что ты наделал? Хотя, правильнее было бы сказать – Фитц, болван, что ТЫ наделал? Я опустился на колени, подхватил Шута на руки, поднялся и понес его к кровати. Он был неестественно горячим. И легче охапки хвороста. Я сдернул одеяло и опустил тело на постель, подсунув Шуту под голову подушку. Он не приходил в себя.
В комнате было темно, воздух висел тяжелым полотном, пропахшим бренди и жженой травкой, вещи лежали в беспорядке. Я распахнул окно, сделал глоток отрезвляюще холодного воздуха. Шут застонал и дернулся. Я прошел к двери, задумчиво запер ее на засов и вернулся к нему.
Лицо Шута было пепельно-серым, губы застыли в гримасе. Больше всего оно походило сейчас на деревянную трагическую маску из тех, которые актеры на представлениях надевают, чтобы изобразить искусственное горе своих героев. Но на лице Шута горе было неподдельным, глубоким и мучительным. Я стоял над ним, переминаясь с ноги на ногу, и во мне искрила боль. Это был мой друг, единственный, кому я мог доверить все свои мысли, все радости и печали, с которым вместе мы прошли множество испытаний. Единственный, кто безоговорочно принимал меня таким, какой я есть. Кому я открывался.
Но я так и остался грубым и угрюмым конюхом, самовлюбленным бастардом принца, который гонится за призраками, позволяя себе топтать чувства того, кто рядом, в своем тщеславии отбрасывая и унижая его. Ну правда, какое мне дело до досужих сплетен? Ведь я тоже... как будто. Люблю его?
Я заставил себя сказать эту фразу вслух. Она вылетела неуверенным вороньим хрипом и повисла в воздухе.
Боль сменилась тихой злостью. Сначала я злился на Шута, Голдена, Янтарь. Проклятье, столько лиц... Какое из них настоящее? И все эти личности вьются вокруг меня со своими непристойными намеками, как осы, - и жалят! Разве могу я терпеть это вечно? Волк, донимаемый мелкими насекомыми, сходит с ума и давит их лапами...
Голос внутри прошептал: Только глупый щенок давит ос лапами.
Чем дольше я смотрел на это бледное лицо в рамке светлых волос - запрокинутое, шея беззащитна и в полумраке кажется ненастоящей - тем сильнее грызла меня совесть. Рычала, кусала до крови.

Наконец-то я нашел самый правильный объект для злости – себя. Наш жуткий разговор вспыхивал перед глазами. Я вытягивал слово за словом из своей памяти, как рыбак тянет скользкие сети, в которых только тина и грязь. Грязь. Из пыльного зеркала на стене выглянул кто-то чужой, с перекошенным ртом и белыми от боли глазами.
Ты сам начал этот разговор, прошипел я себе, и ты разбил ему сердце, швыряя в него глупое «Никогда я не буду делить постель с тобой!»
Вот теперь в наказание тебе придется нарушить это свое гордое слово бастарда! Бормоча и ругаясь, я стащил с себя одежду и залез в его кровать, неловко обнял Шута, поразившись, каким он теперь стал ледяным, и накрыл нас одеялом. Шута бил озноб, зубы его выстукивали дробь, но он все еще не пришел в себя. Наконец, тепло моего тела согрело его, и дыхание его чуть выровнялось. Я вздохнул с облегчением.
Вдруг глаза его открылись, и в них, вместе с узнаванием, отразились неподдельный ужас и негодование. Тело, только что слабое и безвольное, внезапно выгнулось с неожиданной силой, Шут пытался молча отпихнуть меня, вырваться, ударить. Я перехватил запястье и не разжимал рук, с трудом удерживая его.
- Как это понимать? –прохрипел он низким злым голосом.
- Понимай, как хочешь, - буркнул я, краснея. – Только не дерись. И так синяки останутся.
Эда и Эль, подумал я, что ты делаешь, Фитц? По правде говоря, я и сам не знал толком. Что заставило меня лезть в постель к другу, особенно после того, как мы, казалось, выяснили мои предпочтения и разложили все по полочкам в процессе безобразной ссоры, вспоминать которую мне было противно и гадко.
Упрямое желание доказать себе, что я дурак? Или желание наказать себя?
Шут не пытался больше вырваться. Он молча лежал в моих объятьях, и было видно, как он измучен этой яростной попыткой. Я посмотрел в его глаза, которые сейчас казались желтыми, как цветы зверобоя, и увидел там только усталость. Я прижался лбом к его влажному ледяному лбу и выдавил:
- Прости меня, прости.
Шут молчал.
- Прости, прости, прости. Я буду повторять эти слова, пока ты меня не простишь.
Наконец, слабым голосом он ответил:
- В таком случае, тебе придется здесь задержаться надолго.
Я крепче прижал его к себе, вместе с болью во мне вдруг начала расцветать робкая радость. Значит ли это, что Шут все-таки простит мне мою грубость, бесцеремонность, мое упрямство, мое одиночество? Как я мог забыть, что его нельзя мерить по обычной мерке. Это существо из легенд, таинственное, необыкновенное, было сшито сумасшедшим портным по другим лекалам. Как я посмел требовать объяснений?
Он пошевелился, отстраняясь, склоняя голову набок, светлые пряди рассыпались по кружевному воротнику халата.
- Так что ты делаешь в моей постели? Ты, который с огнем в глазах только что клялся, что никогда ее со мной не разделишь? – в его голосе звучала насмешка.
- Я напыщенный индюк и болван, каких мало,- покорно сказал я. – Простишь меня, индюка и болвана?
Шут фыркнул. Высвободил запястье, которое я все еще сжимал, и осторожно коснулся моей щеки – так осторожно, как будто она была стеклянной. Лицо Шута, бумажное и хрупкое, разгладилось. И, будто приняв решение, он кивнул, перевел дыхание и тихо заговорил, не сводя с меня пристальных желтых глаз:
- К сожалению, так или иначе, ты был прав. Это нужно было выяснить. Ведь было нечестно и подло воровать украдкой твои дружеские прикосновения, чтобы таять от них втихомолку, постоянно боясь, что ты заметишь, какое это наслаждение… чувствовать твою руку на своем плече или щеку возле своей щеки… ходить в своей комнате часами из угла в угол, зная, что ты спишь в соседней, но не иметь права прийти к тебе, жаждать твоих объятий, почти терять сознание от твоего запаха… Ты должен это знать. Я помню каждое украденное у тебя касание, каждый взгляд, который, казалось, был наполнен теплом, предназначенным только для меня. Каким я был жалким! Как низко пал. Мне было довольно крох, оставленных Молли, но даже Старлинг оказалась удачливее меня! Она получала тебя, а мне оставались лишь тягостные мечты, намеки и деланные смешки… И я был так труслив, что малодушно продолжал молчать. Так что, не проси у меня прощения.
Теперь он не смотрел на меня. Я боялся вздохнуть или пошевелиться, чтобы не причинить ему боль. И я не знал, что делать. Какие найти слова? Слова грубы… То, что он говорил сейчас, было похоже на одержимость. И я не знал, что с ЭТИМ делать. Я чувствовал себя неловко и неуютно, а он выворачивал себя наизнанку передо мной с обреченностью приговоренного к казни. Что мне сказать ему?

Я знаю один путь. Серебро магии Скилла на пальцах Шута. Я подставил запястье с серыми отметинами под его пальцы.
Связь возникла мгновенно. Я тут же попал в стремнину чувств Шута, меня тряхнуло в ледяном потоке, чистом и сильном, из глаз моих брызнули слезы, так обжигал этот холод. Нет, невозможно испытывать такое – и продолжать жить. Шут горел в этом потоке как сухая ветка в костре – ясным, всепоглощающим огнем. Ошеломленный, я не мог поверить – как я могу вызывать такое чувство?
Я – обычный, угрюмый, покрытый шрамами, много переживший. Разрушивший все в своей жизни, до чего смог дотянуться. Одинокий. С вечным привкусом горького пойла на губах. Я потянулся к нему через огненную дорожку Скилла, соединяющую нас, и на несколько мгновений замер – его сущность была подобна звезде, сплетенной из ледяных нитей. Идеальное, совершенное существо, полное чуждой красоты, и это создание любило меня.
Шут почувствовал мое присутствие и в замешательстве отпрянул, но я не отпускал, я открыл ему поток своих мыслей.
Я снова открывал ему себя.
Только теперь я предлагал ему не кипы своих дневников, я беспомощно предлагал Шуту самому найти в клубке одиночества и боли внутри меня то, что он хотел. Мне никогда не хватало нужных слов. Сколько чернил и пергаментов я извел... Судьба хохотала надо мной навзрыд. Ее вечная насмешка...Вся жизнь моя измеряется свечными огарками, пустыми пузырьками из-под чернил, изгрызенными перьями.
И сожалениями, сожалениями, сожалениями...
Шут, морщась, бродил, невесомо ступая, среди темных закоулков внутри меня. И я чувствовал оглушительный стыд, потому что испытывал ни с чем не сравнимое вязкое наслаждение, когда он касался тонкой дрожащей ладонью моих сломанных надежд, горячечных обид, истрепанных желаний. Я безнадежно прошептал: "Ну же, ищи. Никто не сможет, кроме тебя." Я ощутил его грусть. Нежный трепещущий свет коснулся моих век изнутри. Что-то потекло там, снаружи. Слезы. Горькие, как одиночество зимних пляжей Баккипа. Неумелое, безнадежное, болезненное чувство. Шут замер. Он ответил мне почти беззвучно: "Нашел."

Наслаждение пронзило нас раскаленной иглой - одной на двоих, мы истекали Скиллом. Всей силой своего одинокого сердца, я любил его. Как мог. И я просил прощения – бесконечно просил прощения за то, что не умею любить по-другому.

Шут отпустил мое запястье и несколько минут мы лежали, оглушенные, будто двое любовников, выброшенных океаном на унылый песчаный берег. Я обнял Шута, и он уткнулся золотой головой в мое плечо. Мы оба молчали. Перехватывало дыхание.
- Что это было? – не выдержал я.
- Моя любовь, - просто сказал Шут, улыбаясь. Лицо Шута светилось, как будто его омыли лунным сиянием. – И твоя. – добавил он.
Мы лежали на нашем песчаном пляже, и волны шептали свой речитатив, бесконечную песню без слов.
fin